На экране пять ноль восемь, за окном — знакомый вид. Ясно чувствуется осень: в сердце, в городе, в любви. Сон охотников пещерных, кем-то сброшенных с пути, дышит холодом священным, упрощенным до квартир. Летаргическая дрёма, вечный стрекот часовой. Если я останусь дома, не узнаю ничего. Если выйду за границу — (мать учила: на беду), попаду на ту страницу, а из этой — пропаду. Неизбывные иные, зов загадочен и тих.
Ветер снова тянет выю — выть, выглядывать своих, хочет знать, служить не хочет, нрав строптив да слог суров. Что мне делать в этой точке между призрачных миров?
Бесполезен, безутешен пленник, бьющийся в груди.
Пять ноль восемь, августейший, поручи освободить.

Питер пристает с дождем к горлу — бесцеремонно, ветрено, то снимает шарф с Невы, то набрасывает, вальсируя. Ты одеваешься потеплее, выходишь голая — верь ему, провоцируй его: красивая. Впрочем, он тоже под стать тебе — без сомнения и стеснения обнажается до последнего закоулка. У вас с ним питеропение, переплетение, вы два раскалённых сердца: гудите гулко, бьетесь о выступы поз — локтевых, коленных, переворачивая улицы, как страницы. Когда ты молчишь, его накрывает ленью, когда впиваешься в шею — вода искрится. Если бы он был городом, а не северным богом, — дарлинг, он бы дал тебе пищу, и кров, и балкон, и кошек. Но он хочет, чтобы ты поднималась на крышу и вы летали, сбивали время с толку, сводили с ума прохожих.
Ваша осень созрела, поспела, упала, хрустнула — яблоком сочным, кленовым листом поджаристым.
Дерзкие девочки оказываются
тоненькими
и хрупкими.

Продолжай, продолжай, продолжай смотреть на него, пожалуйста.

.
Вот черная кошка и белый кот, они по дороге идут вперед, и Ты между ними разметкой лег, чтоб не сплелись пути. У них, у кошачьих, хвосты трубой, они довольны вполне собой, идут, мурлыкая над Тобой, Ты их, дураков, прости. Им вместе еще и полвека нет, им кто-то придумал такой завет, чтоб черный на белом остался след и рядом — наоборот, они не знают, что это Ты, смешные, шелковые коты, по девять жизней им на хвосты и сала на бутерброд. Они несут на усах весну, они другим не дают уснуть, они запомнили наизусть свой каждый неверный шаг, у них глаза из живых лучей, вот кошка ничья, да и кот ничей… Храни их, Боже, от лихачей, охотников и собак.

Ты не прав, мой друг, говоря о том, что я стала камнем, свинцом и льдом, что все крепче яд и острее жало. Просто я так долго двоих держала, что одна выдерживаю с трудом. В стае хищных птиц, раздраженных ос, я чужая особь, немой вопрос, головные боли седых ученых. И тебе не велено знать, о чем я научилась думать, пока ты рос. Это шутки гормонов и позвонков, кто-то взял свой метр — и был таков, кто-то больно тянется дюйм за дюймом. Так в пустыне верблюд переходит дюны, но оазис по-прежнему далеко…
… показать весь текст …

Бывают такие дни — медленные. Дел в них может быть много, и беготни, и забот, но общее ощущение — время идёт очень медленно. Тянется. Думает. Готовится к чему-то, что нам пока не увидеть. В такие дни хорошо ждать.
И мы ждём…

Я каждый день размышляю — что будет, если я устану рассказывать истории, а вам надоест их читать? Неужели все общее, что у нас есть, — это несколько страниц текста?

Мне хочется верить в чудо, в сверхсмысл, в потомков, которые однажды скажут: это было настоящее волшебство. Хочется неслучайной сопричастности, совпадений, предначертанных встреч, удивительных поворотов общего сюжета.

А потом я дописываю письмо и иду в магазин — покупать куриную грудь. И еще лук и морковку. Потому что суп, дом, дет…
… показать весь текст …

Уставший старый год нас возвращает в дом — привёл, откуда взял, на место положил. Как будто все, что нам далось таким трудом, не требовалось, и задача — просто жить. Проснуться, не спеша, смотреть в свое окно, богов благодарить, что дали новый день. Мятежная душа весь год сбивалась с ног, а нынче на ногах — пора кормить детей. Не метить в небеса — пора прийти в себя, дать телу право быть, остаться на земле.
Мир направляет нас сурово, но любя, нет сказок — только быль.
И завтрак на столе.

..
На Балтике антракт — безвременье, покой,
октябрьская тишь, святое межсезонье.
Бросай себя в песок да гладь волну рукой
и прячься янтарем в сосновый старый сонник.

Среди его страниц — смолистых и сухих —
уже который век укрыты от забвенья
приснившиеся нам и музыка, и стих,
и неслучайных встреч серебряные звенья.

Среди его страниц мне тихо и светло,
и нет иного дня, чем этот, невесомый.
И море, как слюда, и небо, как стекло,
… показать весь текст …

Говорят /но еще не точно/, что никто не уйдет живым. Все заканчивается точкой, как отверстием пулевым. Смотришь — край обожженный алым обведен, в глубине листа отпечатками пальцев стала наша общая пустота. Будет следствие под предлогом — заключив составной союз, я успею сказать о многом, но не выдать, чего боюсь. Разгадают и шифр, и почерк, письма выправят под стеклом. А боюсь я не этих точек, а написанных прежде слов. Безоружными /суть — простыми/, слишком смертными /бог с тобой/, если выстрелить — кто остынет первым, выдержав эту боль? Все свободны, никто не пленник, участь избранная легка. Наказанье за преступленье — отлучение от курка.

Но ирония в том, что прочно слиты, связаны — держат швы.

За поля, за черту, за строчку ни один не уйдет живым.

У хранителя времени есть право на третий день. Он зовёт к себе взрослых, отпускает — уже детей, выходит к реке, достаёт калимбу или варган, и смотрит, смотрит, как расходятся берега. Смотрит, как лица меняются, стирается боль и быль, как любовные лодки бесстрашно обходят быт, как любая правда становится искренней и простой, как у прайда волосы выгорают в медный и золотой. У хранителя времени есть право молчать о том, как ищут пристанища, но обретают дом, как сидят за чаем, рассказывая без слов, как белые чайки восток распарывают крылом. Исцелённые покидают палату весов и мер. У хранителя времени только неслучайное на уме. Каждому чаду по счастью — пусть прячут сокровища в кулачке: куриный божок, деревянная бусина на шнурке.

У хранителя времени вселенная в рюкзаке.

Ну давай соберем этот год по кубикам — в пирамиду потребностей и потерь. Понимаем, что счастье никто не купит, но все равно продолжаем его хотеть. Прозреваем, утрачиваем иллюзии, постигаем истину день за днем. Счастье очень опасное, я боюсь его. Если ты не о счастье, то я — о нем. Нам бы стать другими — спокойней, проще ли, не горели б в памяти до сих пор крепкий кофе, мороз, суета на площади, эскалатор, поезд, аэропорт. Нам бы стать другими — каких невидимо, совпадать, не думать, чеканить шаг. Но Господь снимает такое видео, что никто не хочет ему мешать. Треугольник вписан в окружность намертво, золотое сечение — как печать. Кто-то мудрый отчаянно спорит с нами, и ты не знаешь, что ему отвечать. Все стоит на крохотном основании — нулевой километр, земля, кружись.

Этот год меняет свое название, мы хотели про счастье, а он — про жизнь.

Все меньше шансов объясниться, все меньше шансов объяснить. Мне снится будущее, снится и наполняет наши дни. Сбывается неумолимо, сверяясь с древним чертежом. Я строю мир, и он — не мирный, поскольку мною заражён. Мои смешные идеалы, моих пророчеств тишина. Я никогда не уставала, но все сбылось, и я — должна. Со мною станется и станет лишь то, в чем есть земная соль. Я архитектор вечных зданий без электронных адресов.
Я вижу все, и больше нечем спастись от этой пустоты. Атлант не расправляет плечи, источник не даёт воды. Но даже с крыши небоскреба, антенной вытянувшись вверх, я помню, как мы знали оба о том, что мы — одни из тех. Одни из тех, в ком древней раной, привычным смыслам вопреки, горела страсть к великим,
странным,
непроживаемым
Другим.

На речке Волхов сахар колотый белеет храмами в воде. Господь склоняет к чаше голову — он за зиму устал седеть: все было белое да тихое, безтравье — чаю не достать. Господь зажмурится — и стих его лучом польется из креста. За чаем разговоров хочется, такая теплота кругом. В сенях большие дети топчутся — она в платке, он босиком, лицо хозяина знакомое, пар остывающей воды.
С ним разговаривает колокол, она расчесывает дым. Белеет сахар, пахнет травами, господня ложечка звенит. Большие дети шли за правдами, но эта правда не винит, не тянет ноша, нет испуга и за проказы не журят. Господь идет на луг — распутывать веселых глупых жеребят.
С ним разговаривает колокол, она расчесывает дым.
На речке Волхов сахар колотый.
Отец, и сын, и дух.
И ты.

В карельских болотах, в рассветной росе, олени сейчас переходят шоссе — мохнатые темные горы. Пожалуйста, сбрасывай скорость. Два наших оленя, в которых живут и духи веков, и фантомы минут, и бубнов протяжные песни — ступени невидимых лестниц. Олень — осторожность, шоссе — тетива, под снегом едва зеленеет трава, изменчиво, хрупко и топко. Огромные тени — и только. Идущие к цели, поправшие смерть, решившие сами: ты будешь смотреть, как призрачна мира природа. Нет времени, нет перехода. Олени идут параллельно всему — цепляться за солнце, затаптывать тьму, отшельники и полубоги. Не стой у судьбы на дороге. Смотри, как шагают, туманом дыша, олени шаманов — душа и душа, хранящие нас в междумирье. Олени проходят не мимо. Олени проходят сквозь нашу беду, латают прорехи на призрачном льду, ступают в студеную воду и страх за собою уводят. Смотри на них в оба, смотри и внимай — на верных оленей, на древний туман, на наши — о них — разговоры.
И сбрасывай,
сбрасывай
скорость.

На заливе соленый запах, чайки облачные галдят. Рыба-молот летит на запад к шляпке солнечного гвоздя. Шесть ударов — и встанет вечер, крепко вбит в циферблатный диск. И от неба укрыться нечем, потому что оно в груди. Там, где раньше стучало что-то, волновалось, болело, жгло, нынче — тихая позолота, перламутровое стекло, голубые границы гжели, белых льдин вековой мотив, отражение погружений в воды моря дневных светил. Гвоздь сияющий, молот-рыба, кромка моря, песочный край.

Если есть хоть какой-то выбор, будь мудрее — не выбирай.

Против северного ветра шёл по городу Иуда, вальс осиновые листья танцевали на мостах. Слушай, господи, не надо, я, пожалуйста, не буду, забери свои монеты, я действительно устал. Лгать, молчать и лицемерить, предавать и предаваться изнурительнейшей страсти — то ли боль, а то ли бред. Вот закончится дорога, вот пробьют часы двенадцать, рыжий мех лисы, А Хули мне привидится в костре. Против северного ветра, против правил и приличий, против братьев нерожденных, против мертвых матерей я пошёл и оступился, я не смог найти отличий, обреченный, изможденный, я запутался в игре.

Ветер северный навстречу бросит огненное пламя, выйдут всадники и кони, псы возьмут последний след. Умирай — и я отвечу, обниму тебя крылами. Обретая небо, вспомнишь, как распяли на земле.

Кейт заходит в номер напротив, включает свет, ставит на стол бутылку и ноутбук, открывает шампанское, пишет ей: «ну, привет» — одновременно в скайп, телеграм, фэйсбук. Над морем туман, над городом — вечный смог. Откроешь окно — от ветра бросает в жар. Кейт отправляет на верную смерть письмо. Не дожидаясь ответа, включает джаз. Время идёт по квадрату, и каждый такт в висках отдаётся нервно и горячо. Кейт набирает стремительно: «Как ты там?», нажимает enter, вслух произносит: «Черт».
Боль обжигает холодом — брют со льдом, Кейт пишет: «Входи» и делает шаг назад.

Их разделяет гостиничный коридор: 302й и 304й ад.

Она летит в Лиссабон в октябре — разбираться с тайнами, от которых впору бежать за границы сущего. Я умею только следить за ней, обретать ее, вымаливать ей свободных, священных, суженых. Я умею быть знаком, отзвуком, отражением, желтой стрелкой, намеком, путником, тенью дерева. Замыкать наши цепи, чувствовать напряжение, начинать свою ночь, когда засыпает день ее. Что узнает она по дороге к великой истине, что хранит ее компостела с семью печатями? Если есть добродетель, Боже, то это — искренность. И умение в каждом отблеске замечать Тебя.

Сохрани ее там от злодея и зверя всякого, от цыгана черного, от слова нечестного.
Пока проходит она камино, свой Путь Иакова.
Пока боль извечная не исчезнет в ней.

Вот город, как насыщенный раствор, вбирает нас и в бар, и в разговор, сгущает краски, повышает градус. Случайный взгляд, нечаянная радость, мы рядом — это лучшая награда, в которую не верим до сих пор. Но верь не верь, а просто посмотри: заводят джаз, и музыка внутри такое вытворяет — боже правый. И провода, и кованые рамы, и своды, и кирпич, и запах пряный единый отчеканивают ритм. За стенами в просветах мостовых брусчатка, вечер, шпили и кресты на куполах ноябрьских соборов, и фонари, и блики светофоров, и дождь со снегом — дружеские споры сезонов, не желающих остыть. Иди и пей, и пой, и обретай свои ответы и ключи от тайн, читай о том, что скоро воплотится. Вино играет, истина искрится, пока мы открываем не страницу, но будущее с чистого листа.

И снова Персеиды, говорят, который год об этом говорят, они над каждым августом горят — не звукоряд, но огненные знаки. И в августе — который год подряд — восторженными полнится отряд, как будто не дожить до сентября, великого падения не зная. И каждый ждет, что дождь изменит все, что звездопад вернется и спасет, янтарный мед из поднебесных сот — мерцающие медленные капли. Равнинный житель, горный новосел — гадают, что им небо принесет, и млечное вращают колесо и к метеорам тянутся руками. Шумит река, и каждый строит плот, что время наконец переплывет, но, мысленно орудуя веслом, в течение идет, боится бури.

И снова Персеиды- повезло, летит на землю битое стекло,
небесный Пес отряхивает блох, Хозяин усмехается и курит.