Художник писал картину, безбожно мешая краски.
В оттенках его палитры жила молодая осень
по имени Магдалина — блудница, в слетевшей маске
невинности. Взглядом хитрым, застывшим в немом вопросе:
«Что ищешь ты здесь, безумец, в рождённом тобою мире?» —
скользила по смуглой коже, с ключицы стекая в душу.
Разлив предрассветных улиц весной становился шире,
а эти глаза, до дрожи родные, вдруг стали суше…
Бездонные, цвета ночи, с которой нельзя расстаться,
но всё-же расстаться надо — не жить же во тьме из мести?..
Натурщицу звали… Впрочем, неважно. В свои семнадцать
она убивала взглядом и он был убит на месте.
Она приходила рано (студентка — до первой пары,
быть может, минут за сорок), и дробь каблуков сливалась
с журчанием трёх фонтанов. Садилась, накинув старый
платок. И чуть слышный шорох страниц (а она читала,
пока он готовил кисти), слегка разбавлял привычный
коктейль из звонков трамвая, чириканья птиц на крышах
и шелеста нежных листьев сирени. Затем, обычно,
спросонья, как неживая (казалось, почти не дышит),
она замирала в позе. Палитра горела охрой
и суриком. Рыжий локон, в улыбке штрихи кармина…
— Ты осень, — шептал он — осень!.. Щека становилась мокрой
от слёз. И, почти жестоко, лукавая Магдалина
смотрела с холста. Светало. На бархатно — мягких лапах
на город спускалось утро. И было почти обидно,
когда она убегала, оставив лишь тёплый запах
на старом платке. Но мудро шептал он: — Там будет видно…
* * *
Портрет был закончен в мае. Прощание было жарким,
и тело её казалось податливым, словно глина.
К себе её прижимая, под сводом подъездной арки,
ей выдохами шептал он:
- Будь проклята… Магдалина…