Он молчал. Он вообще не любил говорить,
Этот бледный мужчина в промокшем пальто.
Он смотрел на часы. Так хотелось курить.
Дождь хлестал по щекам, словно было за что.
Он молчал, когда стрелки сошлись на нуле,
Не дождавшись её под потоком воды.
Ведь всего-то двенадцать часов на земле,
И опять в этот плен ледяной высоты.
Он молчал, когда руки сжимали штурвал,
Обо всём, кроме неба на миг позабыв.
И почти-что не слышал, как кто-то считал:
Двести двадцать идём… двести сорок… отрыв.
Он не знал, что сдирает обшивку с крыла…
И что «завтра» его под вопросом — не знал.
Он был просто уверен — она не пришла,
Потому что он что-то ей не досказал…
…Пара резких толчков на подходе к земле.
Чьи-то крики и паника бортпроводниц…
Он сажал самолёт на «убитом» крыле,
Он старался не видеть напуганных лиц,
И ему в первый раз не хотелось молчать —
Он шептал её имя и думал о ней.
Это просто работа — полжизни решать,
Каждый день отвечая за судьбы людей.
Он стоял и курил. По привычке — молчал.
Десять ровно… Плевать, ещё пару минут…
Да и что тут спешить — он своё отлетал,
А друзья… Да на то и друзья — подождут.
Он увидел её, и запело в груди…
Ещё долго потом, прижимая к плечу
Он шептал ей тихонько: Родная, прости,
Я наверное слишком о многом… молчу.